одет очень тепло, хорошо и дорого. Значит, их книги — жульничество, их они одевают, а нас раздевают, и, значит, книги нужно уничтожить. Сколько мы ни крадем, сколько мы ни грабим и ни убиваем, а среди нас есть таланты и гении, — оратор поклонился собранию, и собрание ответило безмолвным, широким „браво“, и председатель бесшумно позвонил в колокольчик, — сколько мы их ни грабим, они все одеты, а мы все раздеты. Следовательно, их способ лучше, и книги нужно уничтожить. Долото и отмычка так же бессильны против книги, как кулак или нож против…»
На этом текст обрывается. После вырезанных трех листов, на листе 64 авторизованной машинописи читается:
«— Приведите пленного, — сказал генерал.
Этот пленный был я. Меня взяли в сражении, и я был связан по рукам, и меня подвели к генералу.
— Смотрите, какой он белый, — сказал генерал.
Я был голый, и мне было стыдно и холодно.
— Ты шпион, и мы тебя повесим.
Это правда: я был шпионом и помню, как высматривал расположение их войск. Мне было страшно, а они все навалились на меня и душили; и я задыхался и громко стонал».
Далее как в печатном тексте: «— Успокойся! — сказал мне брат, присаживаясь на кровать…»
Тотчас по завершении «Красного смеха» Андреев отправил свой рассказ Л. Н. Толстому. Рукопись рассказа с дарственной надписью Л. Н. Толстому 17 ноября 1904 г. привез в Ясную Поляну брат Андреева — Павел Николаевич Андреев. В сопроводительном письме от 16 ноября 1904 г. читаем: «Я очень счастлив, что могу послать Вам рассказ, который, при всех своих многочисленных недостатках, по своей основной теме близок к тому, чему Вы учили людей последние годы и что еще недавно нашло выражение в Вашем письме против войны. Я первый раз в жизни сознательно переживаю войну, и то, что я увидел, так отвратительно и так страшно, что не находится слов это выразить. И этот недостаток настоящих слов прежде всего чувствуется в моем рассказе — слишком искусственном по настроению и деталям. Но есть и другая причина, — кроме неумения выразить свое чувство, — слабость рассказа — это коренная ломка некоторых моих воззрений, ломка, которой я обязан той же войне. Так, в новом освещении встают передо мною вопросы: о силе, о разуме, о способах нового строительства жизни. Пока это чувствуется еще неясно, но уже есть основания думать, что со старого пути я сворачиваю куда-то в сторону» (Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. Изд. 2-е, дополн., т. 2. М., Художественная литература, 1978, с. 409). Уверенности в успехе ему придал отзыв Л. Толстого, которому повесть была отправлена тотчас по ее завершении. В приложенном Андреевым письме от 16 ноября 1904 г. читаем: «Я очень счастлив, что могу послать Вам рассказ, который, при всех своих многочисленных недостатках, по своей основной теме близок к тому, чему Вы учили людей последние годы и что еще недавно нашло выражение в Вашем письме против войны» [74] (Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. М., 1961, с. 664). Уже 17 ноября Л. Толстой ответил Андрееву: «Я прочел Ваш рассказ, любезный Леонид Николаевич, и на вопрос, переданный мне Вашим братом, о том, следует ли переделывать, отделывать этот рассказ, отвечаю, что чем больше положено работы и критики над писанием, тем оно бывает лучше. Но и в том виде, каков он теперь, рассказ этот, думаю, может быть полезен.
В рассказе много сильных картин и подробностей; недостатки же его в большой искусственности и неопределенности» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 75. М.—Л., 1933, с. 180–181). 16 февраля 1905 г., беседуя с приехавшим в Ясную Поляну Ф. А. Страховым, Л. Н. Толстой сказал о «Красном смехе», «что он хорош и нужно его распространять» (Литературное наследство, т. 90, кн. 1. М., Наука, 1979, с. 178).
«Дерзостную попытку, сидя в Грузинах, дать психологию настоящей войны» [75]читающая публика встретила с большим энтузиазмом. Сборник «Знания» с андреевской повестью разошелся в огромном для тех лет тираже — 60 000 экземпляров. Год спустя Андреев удовлетворенно отмечал в письме к Вересаеву: «„Красный смех“ мне нравится, быть может, потому, что действительно кровью сердца он написан. И действием его я доволен, судя по тому, что читал о нем в России и за границей. Он многих заставил пережить мучительный кошмар войны» (Вересаев, с. 396).
Ошеломляющее, гипнотическое действие повести испытал, как и многие другие, А. Блок, писавший С. Соловьеву: «Читая „Красный смех“ Андреева, захотел пойти к нему и спросить, когда нас всех перережут. Близился к сумасшествию, но утром на следующий день (читал ночью) пил чай» (Блок А. А. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, с. 117).
Среди критиков же, как и предчувствовал Андреев, нашлись яростные противники повести, и незнание автором реалий войны действительно стало их главным козырем. «Не только по ‹…› идее, но и по форме, и по подробностям повествование г. Андреева изображает из себя нечто столь нелепое, что мы затруднились бы даже в собственных произведениях этого автора найти что-либо равное „Красному смеху“ по дикости и несообразности со здравым смыслом и со здравыми чувствами», — писал, например, Н. Я. Стародум (Стечкин). «…Будучи во всех своих предыдущих произведениях до мозга костей порнографом, г. Андреев, как это часто бывает с эротоманами, перешел к садизму» (Русский вестник, 1905, № 3, с. 250–251). Нашли себе здесь место и верноподданнические, ура-патриотические мотивы: «В настоящее время русские люди, сознающие важность происходящего на Дальнем Востоке для чести и достоинства России, несут все в жертву отечеству — жизнь и достояние. ‹…› Свой, к сожалению, модный голос г. Андреев в такую минуту посвятил поношению войны, русских людей, назвал сумасшедшими всех воюющих и пожелал всяких зол тем, кто не хочет прекращения войны и поругания России» (там же, с. 272–273).
Некоторые критики отказывали «Красному смеху» и в силе художественного воздействия. «Поезжай Л. Андреев, как писатель, на войну, увидай ее живыми глазами, а не сочиняй ее себе, он не громоздил бы искусственно придуманные ужасы, а дал бы ряд простых, по видимому заурядных сцен и картин войны, без всяких сгущенных страхов. Но от этой живой простоты было бы неизмеримо страшнее, чем от надуманных и подобранных ужасов. Живая действительность войны действительно ужаснула бы, а надуманный „Красный смех“, при всей талантливости его художественной работы, скорее утомляет читателя, чем ужасает» (Старый Г. Русское слово, 1905, 17 марта, № 73). Противопоставляя андреевским «крикам и причитаниям» «простые слова В. Гаршина», который «был сам на войне», В. Львов-Рогачевский сокрушенно резюмировал: «Леонид Андреев пишет свой рассказ о человечестве, у которого мутится разум, — а читатель холоден и чужд. ‹…› Слово Леонида Андреева остается словом, остается кимвалом бряцающим и медью звенящею, а наше сердце молчит» (Образование, 1905, № 3, отд. II, с. 129).
Не столь резкой, но весьма строгой была оценка В. Брюсова: «…Новый рассказ Л. Андреева значительно слабее его последних вещей, и
